Юбилей у Альберта Михайлова! Я вспомнила, что ровно 20 лет назад делала с ним большое интервью, как он сказал, первое такое. Тогда не было сайтов, и я не поленилась: нашла и перепечатала его как подарок ему и его воспитанникам. И поразилась, как всё негодное возвращается вспять, но я так же, как и он, верю в то главное, о чём он мне тогда поведал.

Альберт МИХАЙЛОВ: Счастье – ЭТО ЖЕЛАНИЕ ЖИТЬ СО ВСЕМИ ВЫТЕКАЮЩИМИ ОТСЮДА ПОСЛЕДСТВИЯМИ

Немногим провинциальным городам повезло так, как Калининграду. Искусствоведы и социологи называют наш Литературный театр – явлением, калининградским феноменом, который, кстати, в этом году подходит к 25-летнему рубежу.

Литтеатровцы. В период глухой несвободы и повсеместных запретов они были смелы и раскованы, искренно увлечены и невероятно свободны, демонстрируя всем, ЧТО достижимо, благодаря одному, но незаурядному человеку, воспитателю, мастеру.

Для тех, чья юность пришлась на 70-80-е годы, Литературный – нечто гораздо большее, чем факт уникального театрального любительского искусства. В течение многих лет он оставался духовной школой для молодёжи и светлой отдушиной для интеллигенции.

Естественно, что накануне Всемирного Дня театра наш разговор с Альбертом Сергеевичем Михайловым, бессменным главрежем и вдохновителем Литературного, шел о театре и вокруг театра, который, вопреки тому, о чем мечталось и к чему был несомненный талант, стал для него существенной и уже неотъемлемой частью жизни.

– Для театра любительского 25 – цифра более чем значительная. В чем причина его долголетия?

– Моё упрямство. Когда начинаю какое-то дело – довожу до конца. Жизнь любительских театров очень коротка. У них два пути: либо лет через 5-7 просто прекращают свое существование. Либо переходят на стезю профессионального коллектива. А мы как бы прожили пять жизней.

У меня появлялись возможности перехода на более удобную для себя и хорошо оплачиваемую работу, но… как бы мы не несли по кочкам старое время, я человек той формации, и для меня слова чувство долга и ответственность что-то значат. Я не могу себе даже представить, что людей, которых я когда-то сбил с толку и заразил театром, вдруг возьму и брошу на полпути. Тем более, что судьба у нас складывалась удачно. Первые 15 лет Литтеатр вообще не знал, что такое неудачи, провалы. Мы шли от успеха к успеху, были бесконечными лауреатами всех мыслимых и немыслимых конкурсов, фестивалей. И теперь, когда ситуация изменилась и всё стало другим, я не вправе бросать тех, кто мне поверил. И потом, литтеатровцы – это не люди дискотек, баров, стриптизов, а между тем, сегодня у них есть огромный выбор, как тратить или убивать время, но они идут сюда. И уже за это – достойны уважения.

– Костяк театра. Это понятие к Литературному применимо?

– Безусловно. Более того, если бы мне не удалось создать этот костяк, то сегодня театра бы не было.

Очень долго он не оформлялся, была текучесть. И лишь по прошествии 15 лет очень четко проступил позвоночник театра, в основном из ребят, прошедших школу 70-80 годов. Им сейчас далеко за 30. Заматерели, но политику и атмосферу театра определяют они, как и качество спектаклей.

Но многие всё же ушли… Тогда, в 70-е, к нам приходили в основном выпускники или студенты вузов, ткни пальцем – интеллектуал – Савостин, Егоров, Сухов, другие… Они могли и не играть. Довольно было одного их присутствия.

Сегодня, что называется, публика попроще. Всё больше приходят учащиеся школ, училищ, хотя это не исключает талантов. Высшее образование здесь не гарант, самородки по-прежнему встречаются. Я не виню тех, кто ушел, это естественный процесс. С возрастом находятся дела поважнее, да и сил не хватает. Остаются марафонцы. Хотя это спорно, где лучше сохранишь себя: в своем узком мирке или у нас. Некоторые возвращаются, спустя годы. Сменилась также и зрительская генерация. Грустно, но неизбежно.

– Режиссер любительского театра, только ли режиссёр?

– Прежде всего он обязан быть хорошим педагогом, чтобы найти верную форму взаимоотношений с труппой. Кроме того, режиссер должен быть при этом и политиком, и дипломатом и, представьте себе, - интриганом. Уметь вовремя уловить, просчитать заранее недовольство актёров, негативные тенденции и… нейтрализовать. А как же иначе.

– Три основных кита, на которых держится ваш театр?

– Первый – мы не обучаем театру. Мы играем в театр. Это то, что раздражает очень многих, в т.ч. профессионалов. Они считают, что мы с ними соревнуемся, а мы и задач таких никогда не ставили. Сегодня мы можем играть какой-нибудь японский театр, а завтра – виктюковский. Мы никого не натаскиваем и не делаем вид, что проповедуем какую-то школу, манеру или что она, эта манера, у нас есть и – единственно возможная. Упаси Бог!

Театр очень многообразен. Там может быть всякое, и я внутри нашей сценической площадки допускаю любые формы, жанры, любых режиссеров.

Играя в театр, мы таковым не являемся и прекрасно это понимаем. Наша всеядность – от этого. Определяем правила игры на каждый конкретный спектакль, а не вообще. Говорим: теперь мы попробуем возродить театр классицизма или русской трагедии, потом – дель-арт и т.д. Второе – при всём том, что я все-таки тоталитарный режиссер, я разрешаю всем ставить самим всё, что хотят и как хотят. Каждый может попробовать себя. Хочешь – пиши музыку, стихи, режиссируй, танцуй. Другое дело – получится ли… Но если он дотягивает до финала, и я вижу огромную затраченную работу и достаточно скромный результат. Я делаю вещь, может быть, предосудительную – «запускаю руки» и довожу постановку, что называется, до ума. Но имя своё на афише никогда не поставлю.

Третья сила, которая, я думаю, держит театр, оформилась с течением времени. Мы – театр общения, театр – семья. Для многих, я знаю, – Дом. Этим приходится дорожить.

– Почти два десятилетия ваш театр был своего рода убежищем для интеллигенции нашего города и головной болью для власть имущих. Как складывались ваши взаимоотношения?

– Я всю жизнь придерживался грибоедовского принципа: «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь». На каком-то чисто физиологическом уровне не переносил начальственных кабинетов, избегал общения с теми, кто назывался начальством.

Сразу должен сказать, что нам очень помогала парторганизация Морского торгового порта (ДКМ – в его ведении). Как только возникал «вызов на ковёр», скажем, в обком, наши партийцы-кураторы всегда шли вместе со мной, держались очень достойно и защищали как могли. И никогда, ни разу, я не слышал от руководства порта ни слова упрека, ни предостережения. В данном случае наша «подведомственность» нас оберегала от многого.

– А знаменитые худсоветы?

– Худсоветы были. И были у нас два ангела-хранителя: Т.Л. Вульфович и И.Н. Фадеева. Обе очень авторитетные женщины и очень благосклонно настроенные к нашему театру. И когда, выступая первыми, говорили умные слова и давали весомые оценки, то остальные, может быть, и желая высказать негативное суждение, не рисковали – оставляли его при себе. Так что жаловаться – грех.

– И всё же вам чинили препятствия. Я помню судьбу ваших «Христиан» по Л. Андрееву.

– Этот спектакль прошел один раз и его сняли. Компетентные органы. Открытие сезона совпало с днем очередного открытия съезда. А мы в этот день играли спектакль и ни о чем таком не думали. У них просто мозги были устроены по-особому: они должны были найти аналогию и, видимо, нашли. А пьеса была о проститутках.

– Как часто судьба Литтеатра висела на волоске?

– Одно дело, когда не дают играть. «Псевдола» – помните? Худсовет усмотрел эротику, когда он уже был поставлен. Другое – ситуация с «Вагончиком». Тут – да. Вопрос стоял о закрытии театра. Но нас спасло обилие проверяющих. На шести спектаклях сидело 6 разных комиссий. Но самое страшное не сказал никто, надеясь, что вывод сделают другие. Их шокировала последняя сцена – девочки, которые пьют, дерутся на фоне Великой Отечественной, подтекст – «за что боролись»? Сейчас такие девочки – норма.

– Кто приходит в театр и кто остается, каковы критерии отбора новичков?

– Да, наш интеллектуальный ценз понизился, а количество – нисколько. Критериев – нет. Даже сегодня, когда этот принцип работает против нас. Когда приходит новый человек, достаточно его «хочу».

Многие уходят после 3-4 репетиций, другие – ничем не блещут, но привязываются к ребятам, атмосфере. В общем, каждый раз это очень индивидуально. Или вот Катя Иванова, которая на последнем представлении читала «Стрекозу и муравья». Классический случай того, как загорается звезда. Окончила ПТУ. Парикмахер, безработная. Просто ходила два года, что-то высматривала. Делала то, что все: массовки, занятия по технике движения. И вдруг на репетицию не является наша Макарова. Опаздывает. Я, разъяренный, ставлю Катю и… звезда взошла.

– Как правило, для многих любительский театр лишь ступенька…

– Я всегда был противником профессионализма. Как только кто-то… отговаривал истово, пугал, благо аргументов хватало. Это, во-первых. А во-вторых, и в самом театре я не в большом восторге, когда кто-то из актеров начинал из себя корчить профессионала. У нас свои правила игры. Жаль, что это не все понимают.

Ну, а город просто наводнён нашими воспитанниками. Во всех газетах, журналах, телевидении, радио, театре кукол. Я уже молчу про школы…

– Вас называют не только умным, но и жестким режиссером, а какой вы в семье?

– Тяжелый человек, но одновременно – голубь мира. Я ненавижу конфликты и никогда не занимаюсь тем, что называется «выяснением отношений». Бываю принципиальным, когда это требуют интересы дела. Знаю, что меня очень многие не любят, но когда задаю себе вопрос: есть ли у меня враги – искренне считаю, что не должно быть. Моя жизнь выстроена так, чтобы ни с кем не пересекаться. Не отнимать ни хлеб, ни славу.

В семье я тоже диктатор, хотя с годами стал мягче.

– Ваша работа весьма беспокойная и малооплачиваемая. Каково отношение к ней ваших домашних?

– До сих пор скрываю от родителей, сколько я зарабатываю. А с женой мы делаем хорошую мину при плохой игре: говорим друг другу – не в деньгах счастье. Театр. Вот как-то сижу, зашиваю жене сапог, и вдруг стало себя так жалко: жизнь положил. Звания какие-то, а вместо того, чтобы этот сапог швырнуть в мусорку…

А сын, возможно, и не предполагает… Дело в том, что у нас в семье никогда не говорили о деньгах.

Недавно с женой отметили 34-й год попыток развода, а у меня почему-то часто пытаются узнать, особенно люди материально благополучные, как стать счастливым. Но я-то давно знаю, что ответа на этот вопрос нет. А им всем отвечаю словами моего литературного героя Семена Лыскова: «Счастье – это желание жить со всеми вытекающими отсюда последствиями».

– Что в вашей работе искупает все эти трудности?

– У меня это – единственный способ самовыражения, потому что писать в стол я уже перестал. Но я не хотел бы еще раз, если б пришлось, эту жизнь прожить.

Литтеатр – это моя сказка «Алые паруса». Люди моего поколения, когда попадали в подобную ситуацию – шли в дворники, сторожа, спивались. А я придумал себе сказочку. Не так давно – прихватило. Показалось, что жизнь уходит, и я вообще ничего не успею. Никогда не писал стихов, а тут сел и за два года – сборник. Рискнули наконец издать.

Пожалуй, единственное. Что меня греет, в отличие от моих ровесников. – нет и надеюсь не будет острого чувства одиночества, благодаря театру, молодым и множеству друзей.

– Ваши творческие проекты воплощались и в драматическом, и в кукольном театрах. Но я знаю и другое – тот автограф Виктора Астафьева на подаренной им книге «Альберту Михайлову, с верой в его талантливое перо» - имел реальное продолжение?

– Я всю жизнь считал себя человеком пишущим и не собирался быть режиссером. Я стал тем, кем стал – поневоле и по глупости тех, кто тогда распоряжался нашими судьбами. Наступил такой момент, когда я не мог публиковать ни строчки, я уже не говорю о том, чтобы выпустить книжечку такого типа, как изданная в 1969 году моя – «О зеленой траве, счастливых людях…» Было принято решение – весь тираж пустить под нож, потом скрепя сердце – пустить в продажу, потом – изъять… Я был тогда молод и наивен, считал всё это случайностью, не предполагая еще, что это – СИСТЕМА, которая сортировала интеллигенцию и ставила клеймо. Я попал в разряд диссиденствующих. У нас были одинаковые биографии, мы кончали одни и те же вузы, но вот кто-то там что-то неосторожно сказал, и он брался на учет. А я всё еще надеялся, понимая, что в большую литературу мне уже не пробиться, поехал поступать на Высшие сценарные курсы при ВГИКе. Был зачислен. Приехал домой попрощаться. Ан нет. Вызывают в обком. Отчетливо помню слова секретаря: «А кто Вы, собственно, такой? Вот у меня в столе лежит список талантливых людей области, 14 фамилий, вашей здесь нет». В Москву пошло – недостоин, политически неблагонадежен. Конец.

Долго потом я пытался вычислить имена этих 14, поражаясь местечковому маразму. Потом случайно прочитал рассказ Залыгина «Список талантов» и всё понял. Сейчас никто этому не верит, и слава Богу.

А та повесть, которая попала к Астафьеву и так его поразила (я посылал её в 70-е в «Наш современник»), лежит у меня в рукописи. Тогда я проявил принципиальность – отказался внести правки и не жалею. Больше никуда не посылал. Хотя считаю, что эта вещь, за которую мне не стыдно. А вот другую неопубликованную – «Телегу жизни», конечно же, должен пересмотреть. Потому что не только время, но и во мне многое изменилось. Думаю, что эти два произведения могут меня потешить, если когда-нибудь будут опубликованы.

– А ваши воспитанники, чему они вас научили?

– Они мне помогли открыть одну житейскую истину. Я вдруг отчетливо понял, что жизнь во все времена была одинакова, и всегда ценились одни и те же людские качества: бескорыстие, верность, духовность. Я думаю, какие-то наслоения происходили и в те эпохи, как сегодня – культ денег и удачливости. Они (воспитанники) меня примирили с жизнью.

Я рос в стране, где мужчины были полярниками, космонавтами, геологами, спортсменами. И вдруг… все мужчины стали торговать. Я думаю, что всё это – фигня, всё это временно, как болезнь. А то – главное – никуда не денется.

Елена Войтехович

АиФ-Калининград, № 14, 1998.